Не знаю, как другим, а мне лично писать о первом дне Великой Отечественной войны гораздо сложнее, чем о её последнем. И дело вовсе не в том, что один отстоит от другого на целых четыре года: 60 лет тому назад, или 64 года — это уже соизмеримые величины. Трудно даже подобрать точное слово для общей характеристики чувств и мыслей, которые владели нами на этих крайних точках великой битвы. Понятно, что речь идет не о содержательной стороне этих чувств и настроений; она ясна: на одном полюсе - непомерная тяжесть внезапно обрушившегося предчувствия огромной опасности и горя, а на другом - безудержное, безграничное ликование.
Вероятно, то, о чем я хочу сказать, можно назвать определенностью, конкретностью чувств, настроений и мыслей первого дня войны. А "реконструировать", восстановить их в памяти в первозданном облике - дело нелёгкое. Это значит - пробиться от себя сегодняшнего к себе давнему, далекому, полузабытому. Для этого необходимо не только проникнуть через толщу времени, но, самое главное, - через позднейшие многолетние напластования характеристик, оценок, определений, понятий, образов, метафор, аллегорий, символов, чувств, переживаний и т.д., т.е. через весь тот поистине огромнейший материал научного, художественного, нравственного, эмоционального, социально-пcихологического характера, в котором отражалось и духовно осваивалось многими поколениями это гигантское историческое явление - Вторая мировая война с её главной и решающей составной - Великой Отечественной войной советского народа.
Сейчас мы знаем о ней всё, или почти всё, по крайней мере всё главное, более или менее значительное. Но 22 июня 1941 года впервые произнесенное и впервые услышанное нами зловещее слово "война!" еще не имело даже той конкретной содержательности, которая появится буквально через несколько дней или недель. Конечно, и сразу же с этим словом ассоциировалось нечто глубоко тревожное, грозное, смертельно опасное; но сама война - эта, которая вот только сегодня, несколько часов тому назад внезапно вспыхнула, взорвалась по всей огромной западной границе, для нас была еще какой-то безликой, не ведомой по своим конкретным характеристикам, по своему звериному, глубоко бесчеловечному, аморальному облику, возведенному в ранг высочайших принципов и непреложных норм Фашистской Германии.
Ещё не были произнесены слова "Великая Отечественная война"; и пусть уже через несколько дней над Родиной, от края до края, набатным призывом пронесётся: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!" и "Идёт война народная, священная война!", но сегодня - 22 июня 1941 года - мы, полные всепоглощающей тревоги, мучительно силимся представить: "Какой она будет? Что нас ждёт?!".
Многое тогда нам было неведомо о начавшейся смертельной схватке с мощной гитлеровской военной машиной, ринувшейся на нашу страну не просто с целью "воевать", "сражаться" в обычном, "классическом" смысле этих слов, а убивать, умерщвлять и истреблять сам н а р о д, население страны, уничтожать само советское государство.
Всё это будет впереди: и добивание раненых, и "душегубки" на колесах, и Бабий Яр, и душевые в концлагерях с пресловутым газом "Циклон", и безостановочно дымящие крематории лагерей смерти, и специальные ядовитые конфеты для детей, и шахта в Краснодоне, куда сбросят мёртвых и живых "молодогвардейцев" и блок N20 Маутхаузена, где "господа" эсэсовские офицеры "просто так", ради разнообразия, возведут в ранг развлечения стрельбу из пистолетов по толпе заключенных, и абажуры и другие "галантерейные изделия" из человеческое кожи...
Нам ещё предстояло пройти то, что несколько позднее было точно названо, как "наука ненависти" и "наука побеждать".
Я остановился на этих, в общем-то достаточно известных моментах, ещё и потому, что с НИМИ связан один эпизод личного порядка. К началу войны я имел за плечами небольшой, но уже некоторый опыт армейской жизни: шел 8-й месяц моей службы; позади шестимесячная школа младших авиационных специалистов (ШМАС) и я, младший сержант ВВС, в Формирующейся части (693 батальон аэродромного обслуживания) ещё до войны был назначен старшиной караульной роты и комсоргом батальона (ввиду некомплектности, служебные обязанности по прямой специальности практически отсутствовали). Было это в тихом, зелёном городке в Киевском Особом военном округе. Здесь строился крупный военный аэродром. Солнечным утром 22 июня 1941 года, в воскресенье, лучшие спортсмены БАО (я имел несколько разрядов по легкой атлетике) отправились на местный стадион, чтобы принять участие в общегородских соревнованиях. В самый разгар состязаний на стадион прибежал посыльный и передал приказ: "Немедленно возвратиться в расположение части!". Подбегая к воротам проходной, я ещё издали увидел небольшую группу военнослужащих около часового, а за несколько шагов впервые услышал с тревогой произнесенное им слово "война!". Только одно слово! Но почему-то вдруг стало совершенно ясно - с кем война... И хотя Вторая мировая война полыхала уже 2-й год и в любой момент её жертвой могла стать какая-нибудь новая, другая страна, и всего лишь неделю тому назад обнародованное Заявление Советского правительства укрепляло наши мирные иллюзии, - всё произошедшее за эти считанные минуты интуитивно, но безошибочно подсказало: "Это уже наша война с немцами!" (Историческая деталь: поначалу бытовало выражение "с немцами", позднее - "с гитлеровскими захватчиками", "Фашистскими оккупантами" и т.п.).
Меня вызвал замполит батальона и сказал: "Сейчас будет передано по радио Заявление Советского Правительства, после него - митинг. Ты - комсорг батальона, выступишь первым". Кое-какие навыки выступлений, бесед, кратких докладов уже были, но вдруг я почувствовал совершенно необычное затруднение: с одной стороны - непреложный факт, что уже началась и набирает силу величайшая трагедия в судьбе нашего народа, а с другой - у врага ещё нет точных и конкретных, специфических черт и характеристик, как говорится, - нет собственного лица.
Своё выступление я закончил (это - единственная фраза из него, которую до сих пор сохранила память) теми словами великой надежды и гнева, которые уже тогда неизбежно и естественно родились в душе каждого советского патриота: "Эта война для гитлеровской Германии будет последней!".
И ещё одна деталь. Какое-то смутное, но гнетущее удивление, до конца не осознаваемую неудовлетворённость (не буду, опираясь на прошлый опыт, утверждать, что этим чувствам тогда же был дан соответствующий рациональный анализ; но они были) вызвали слова из Заявления Советского правительства о вероломстве гитлеровской клики. Возникло ощущение, что кроме чёткой, объективной политической и моральной оценки свершившегося факта за этими словами таится ещё нечто вроде скрытой обиды за обманутые надежды и расчёты. Источником диссонанса являлось то обстоятельство, что к этому времени из практики нападений фашистской Германии на другие страны уже совершенно ясно было видно, что так называемое "вероломство" есть нечто органически присущее фашизму, империализму вообще. Кроме того, мы уже достаточно были осведомлены об открытых, бесцеремонных заявлениях Гитлера о том, что он подпишет, но, когда ему будет выгодно, порвёт любую "бумагу".
Более ясное понимание всего происходящего история принесёт нам позднее... Остаток дня 22 июня - авральная маскировка и рассредоточение военных объектов и сплошное тревожное, напряжённое ожидание хотя бы малейших вестей о происходящем сейчас в приграничной полосе...